Между "медведем" и "молотом"
Имя в семиотической истории города:
Пермь/Молотов/Пермь
«Пермь – странная вещь», – заметил когда-то А. И. Герцен. Конечно, у всякого города есть свои странности, но наши, пермские, других страннее. По крайней мере, так принято думать. Одна из пермских странностей – ситуация с именем. Официально, конечно, у города имя одно: Пермь. Но в то же время внутренне город по-прежнему в значительной своей части остается Молотовом. По-молотовски думает, по-молотовски себя предъявляет.
В этом можно убедиться, проследив, как формировалась пермская символика идентичности, как она живет и используется в нынешних общественных, культурных и политических практиках и конфликтах городской жизни. Среди символов идентичности особое место в локальном контексте занимают два: «медведь» и «молот». Как известно, это элементы исторической геральдики города. Но эти эмблемы можно рассмотреть и шире, как своего рода интеграторы значений, отражающих контрастные аспекты городской идентичности.
С одной стороны, Пермь утверждает себя как уникальный культурный центр и осознает себя чуть ли не наследницей древней культуры. Тут городу на руку медвежья символика, что восходит к местной архаике – пермскому звериному стилю. С другой стороны, Пермь представляет себя как город оружейных заводов и технических инноваций, как город рабочего молота. Между «медведем» и «молотом» располагается обширное поле значений, частью нашедших образное воплощение, частью – нет. Это поле возможностей, в котором современный город оформляет культурные, социальные и политические практики, закрепляя их символическими манифестациями: мемориальными знаками, памятниками, риторическими формулами, тематикой дискуссий, топонимикой.
Разумеется, символическое поле имеет и политическое, и социальное измерение. К каждому из этих полюсов, «медведю» или «молоту», тяготеют преследующие свои интересы социальные группы как в академической, так и в культурно-общественной среде. Время от времени они вступают в полемику по поводу символических приоритетов города. А порой идейные споры переходят в горячую фазу войны памятников и номинаций. Например, в публичные акции по поводу выбора памятника Татищеву.
Частично пермскую оппозицию «молота» и «медведя» можно описать как дихотомию советского и постсоветского. В этом общем смысле она универсальна и актуальна для многих российских городов. Но необычность пермского случая в том, что каждая из ипостасей городской идентичности закреплена своим именем, срослась с ним. Изначально город назывался «Пермь». В 1940 г. он был переименован в Молотов. Это новое имя закрепило коренное изменение городской телесности и его антропологии. Он превратился в центр военной индустрии. В 1957 г. Пермь в силу изменившейся политической конъюнктуры вернула свое имя, но Молотов не исчез из памяти города. Внутренне город оказывается парадоксально двуименным: с архаизирующей Пермью сосуществует, а иногда и противостоит ей милитарно-индустриальный советский Молотов 1.
А теперь подробнее. Семиотическую историю Перми можно описать в рамках модели Ю. М. Лотмана. Согласно Лотману, семиотическая и дискурсивная истории города строятся на двух основаниях: пространство и имя 2. Используя древнюю традицию антропо- и зооморфных представлений о городе, можно говорить об имени и теле. По этим осям город строит свой образ. В каждой городской истории вес этих факторов, имени и тела, варьируется. В истории Перми явным образом доминирует имя.
Это объяснимо. Исторически Пермь молодой город. Он был учрежден в 1781 г. в ходе административной реформы: для вновь создаваемой провинции был нужен центр. Но месту исторически пустому (Ф. Ф. Вигель) было дано древнее, насыщенное культурно-исторической памятью имя. Ко времени учреждения города только письменная история `Перми` как имени страны и племени насчитывала около восьми столетий. При этом по крайней мере дважды Пермь попадала в фокус культурно-исторической рефлексии. В конце XIV в. в памятнике древнерусской литературы «Житие Стефана Пермского» Епифания Премудрого Пермь описывалась как таинственная языческая страна, «идеже покланяются идолом, <…> идее же веруют в кудесы, и в волхованья, и в чарованья» 3. Вторая волна историко-культурной тематизации Перми пришлась на XVIII в. 4
Промышленное освоение Урала сопровождалось изучением его географии, истории и этнографии. Тогда и возникла идея о том, что Пермь есть не что иное, как легендарное государство Биармия, упоминавшееся в исландских сагах. Отождествление разошлось по географическим и историческим сочинениям второй половины XVIII – начала XIX в. как в России, так и в Европе. О Перми-Биармии рассказывалось, например, в популярном, выдержавшем несколько изданий сочинении Джона Пинкертона «Современная география» 5. Позднее, во второй половине XIX – начале XX в., в Пермской губернии были обнаружены многочисленные предметы пермского звериного стиля. Эти находки еще больше укрепили представление о пермской архаике. Важным моментом обогащения имени стало то, что Родерик Мурчисон назвал открытый им геологический период Пермским – Permian – в память о том же древнем царстве Биармия. Так имя Пермь ассоциировало обширный круг артефактов и суггестивных представлений, объединенных ореолом тайны и древности. Даже одна из улиц города называлась Биармская.
Итак, исторически пустому месту, городу, который не без оснований современники называли «измышлением административной фантазии» (Д. Н. Мамин-Сибиряк), умной волей императрицы было дано мифогенное имя. Вот кому, собственно, обязана Пермь рождением и памятником – Екатерине Великой, а вовсе не капитан-поручику артиллерии В. Н. Татищеву. Контраст и напряжение между именем и телом города запустил механизм семиозиса. В полном соответствии с суждением Лотмана, «отсутствие истории вызвало бурный рост мифологии. Миф восполнял семиотическую пустоту, и ситуация искусственного города оказывалась исключительно» плодотворной 6.
Семантические ореолы имени, определявшие ожидания от встречи с городом, хорошо суммированы в путевых заметках Владимира Александровича Поссе, представившего своего рода резюме дискурсивной истории имени города: «Со словом “Пермь”, – писал этот известный публицист, посетивший город в 1906 г., – связывается что-то очень древнее: пермской называется одна из геологических “систем” или эпох; о “Перми Великой” в связи с “чудью белоглазой” упоминают древнейшие русские летописи; о ней же, как о Биармландии, говорят и скандинавские саги» 7. Представление, внушенное именем, вступало в конфликт с впечатлениями от города – это один из устойчивых мотивов путевых записок о Перми. Встреча с Пермью не оправдывала ожиданий. Характерно в этом смысле замечание П. И. Небольсина: «Что за противоположное этому впечатление вселяет город Пермь, когда в него въедешь» 8. Грандиозный ореол имени не поддерживался городской телесностью, его убогим в глазах путешественников видом.
Однако в своем символическом самоопределении, в утверждении опорных точек своей историко-культурной идентичности город апроприировал историю имени древней земли, центром которой он стал.
В презентации символики своей идентичности и дискурсивном опыте самоописаний современная Пермь апеллирует к архаике. Интенсивное возвращение к архаическим образам и темам в местной литературе, художественной жизни и культурологической рефлексии началось сравнительно недавно, на рубеже 1980–1990-х гг. Постсоветская Пермь утверждала и утверждает себя в обращении к пермским древностям: пермскому звериному стилю, пермской деревянной скульптуре, биармийскому мифу. Энергичным стимулом этого процесса стал выход романов Алексея Иванова «Сердце Пармы» (2002) и «Золото бунта» (2005). Архаика была широко использована в опыте культурной модернизации в Перми (2008–2012): памятники, фестивали, дизайн, сувенирная продукция – во всем этом наследие Перми Великой интенсивно эксплуатировалось как материал инноваций.
Но столь же закономерно, что эксплуатация архаических пластов пермской памяти в культурных конфликтах последнего десятилетия столкнулась с сопротивлением. Представлению о Перми как наследнице древней культуры и уникальном культурном центре противопоставляется апология Перми индустриальной, города мощных заводов, технических инноваций, талантливых инженеров и рабочих – создателей совершенной военной техники. Пермь стала вспоминать о Молотове.
Обратимся к этой ее именной ипостаси. Пермь стала Молотовом в 1940 г. в связи с 50-летием сталинского наркома. Казалось бы, имя с историей было заменено именем-псевдонимом, семантически пустым. Однако это не так. Новое имя города получило сильную локальную мотивацию. Оно невольно ассоциировалось с одной из наиболее ярких местных достопримечательностей. Это был спроектированный и построенный на Пермских пушечных заводах паровой молот. 17 февраля 1875 г., когда был «окончен и пущен в действие знаменитый не только в России, но и в целом свете молот» 9, и исторически, и символически можно считать поворотным моментом в истории города. Царь-молот стал для города знаковым. Осмотр этого индустриального чуда входил в обязательную программу для гостей города в конце XIX и начале XX в. Без описания пермского молота не обходился, кажется, ни один из очерков о посещении города 10.
Полусонный губернский центр, почти лишенный промышленности, стал превращаться в индустриальный город и мало-помалу уже в 1930-е гг. приобрел тот самый характер и облик, который имеет сейчас, – город заводов. В дискурсивной истории Перми молот рано оказался связан с идеей революции. Этот нюанс отметил тот же проницательный В. А. Поссе. Описывая молот, он уловил странное сходство и назвал пермский молот «русской гильотиной» 11. Ассоциация была и неожиданной, и провидческой. Она обращала внимание в точно угаданную историческую перспективу.
После революции началась семиотическая перекодировка старой губернской Перми, и молот приобрел исключительно важное значение в новой символике города. В 1920 г. на Вышке – высоком холме на окраине рабочего поселка Мотовилиха, где располагались Пермские пушечные заводы, – был установлен памятник героям революции 1905 г. Памятник воспроизводил очертания молота. Высокий холм с монументом, увенчавшим его вершину, стал сакральным центром советской Перми. Молот стал символическим идентификатором города.
Переименование старинных городов в Советском Союзе было обычной практикой. Необычность пермской ситуации в том, что акт культурно-политического произвола был поддержан изнутри вызревшей интенцией – превращением города в индустриальный центр, а также уже сложившимся местным культом, символикой. Новое имя зафиксировало новую индустриальную идентичность города. С переименованием Пермь стала не городом В. М. Молотова, а городом знаменитого и освященного революционной традицией рабочего молота. Важно и то, что получение нового имени не было для города внезапным. «Молотов» поглощал «Пермь» постепенно. Процесс адаптации места к имени растянулся чуть ли не на десятилетие. Еще в 1931 г. заводской поселок Мотовилиха получил название «город Молотово», а пушечному заводу, творцу царь-молота, было присвоено имя В. М. Молотова. По Указу Президиума Верховного Совета СССР от 03.10.1938 г. город Молотово влился в состав Перми, образовав Молотовский район. И только в 1940 г. Пермь переименовали в Молотов. Так рабочая железная Мотовилиха символически поглотила чиновно-мещанскую, грезящую о мифической Биармии Пермь.
Но Пермь стала Молотовом не только по имени, но и по существу. И пространственно-телесно – городом разбросанных на обширном пространстве заводских поселков, и антропологически – городом рабочих, инженеров и технологов. Пермяки стали молотовчанами, и поэтому возвращение забытого имени не было безболезненным. Город пережил тогда, словами Анатолия Королева, «травму переименования»: «Когда в 1957 году мой звонкий город молодости Молотов, город молотобойцев, мускулов, моторов, мотоциклов, город молодцов, мой любимый город победы над немцами вдруг переименовали в какую-то старую изношенную посконную и рыхлую Пермь, я пережил шок. Я не хотел быть пермяком-солены-уши» 12.
Впрочем, хотя город и стал номинально Пермью, телесно и символически он оставался прежним, молотовским. Изменение имени поначалу не повлияло существенно на самосознание и описания города. Семиотически советская Пермь по-прежнему утверждала себя в «молотовском» качестве. Закономерно, что главным символическим элементом нового пермского герба, утвержденного в 1969 г., стал тот же молот-памятник, а милитарно-индустриальная символика насытила городское пространство.
Начиная со второй половины 2000-х гг., на фоне своеобразного ренессанса пермской архаики, настойчиво зазвучали мотивы молотовского наследия. В книге историка и журналиста С. Л. Федотовой «Молотовский коктейль» (2005), в эссе писателя А. В. Королева «Молотов в китовом чреве Перми» (2009) отстаивается мысль о том, что Молотов продолжает жить в Перми в ее архитектуре, планировке, образе жизни, культурных стереотипах.
«Медведь» и «молот» – это эмблемы двух стилей, двух риторик в самопредставлении города. Они сосуществуют в городском пространстве, взаимодействуют, порой конфликтуют. В 2012 г. как завершение энергичного и масштабного плана «монументальной пропаганды» губернаторства Олега Чиркунова были построены «Пермские ворота» Николая Полисского. Эта художественно оригинальная и насыщенная символическими обертонами вариация на тему триумфальной арки апеллирует к духу архаики. Вспомним хотя бы пушкинское: «Вот пермские дремучие леса». Через два года, в мае 2014 г., в Перми была установлена совсем иная по значению вариация на тему триумфальной арки – «МиГ на взлете»: боевой истребитель МиГ-31, водруженный на перекрещивающихся арках. Эти арки, словно ворота в разные пространства смысла, впечатляюще представляют две ипостаси города – пермскую и молотовскую.
В. В. Абашев
_______________
1. Внутреннюю двуименность города точно и глубоко интерпретировал писатель и эссеист А. В. Королев в своем «герменевтическом этюде»: «Просвечивание Молотова сквозь пермское наслоение – весьма любопытный социальный, лингвистический, психологический и культурный феномен. На мой взгляд, он до конца не разгадан, и, наконец, настало время обратить на Молотов самое пристальное внимание». См.: Королев А. В. Молотов в китовом чреве Перми // Город Пермь. Смысловые структуры и культурные практики.
Пермь, 2009. С. 116.
2. Лотман Ю. М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Семиотика города и городской культуры. Петербург. Труды по знаковым системам. Вып. XVIII. Тарту, 1984. С. 30.
3. Святитель Стефан Пермский. СПб., 1995. С. 74, 82.
4. В это столетие Урал переживал бурный экономический рост и превратился в крупнейшего в мире производителя металла, опору военной мощи Российской империи. См.: Harris J. R. The Great Urals: Regionalism and the Evolution of the Soviet System. Ithaca and London: Cornell University Press, 1999.
5. Отождествление Перми и Биармии было общим местом географической литературы второй половины XVIII – начала XIX в. Ср. у Джона Пинкертона, автора популярной «Современной географии»: «…in ancient times the celebrated region of Permia by the Scandinavian writers called Biarmia, which some suppose extended from the White sea to the mountains of Ural. Permia is mentioned in the account drawn by Other for the use of Alfred the Great and a fabulous detail is given of its wealth particularily the rich temple of Yummala, the chief god of the Fins, decorated with a proposal of gold and jewels. Mr. Tooke assures us that ruins of ancient towns remain to evidence the civilization and prosperity of this people and he supposes that the Permians traded with Persia and India by the Caspian sea the rivers Volga and Kama and that the mart was Tscherdyn an old commercial town on the river Kolva. The reapeated incursions of the Scandinavian pirates drove the Fins further to the south and modern Perm is about seven hundreds miles from the sea». Pinkerton J. Modern geography. A description of the Empires, Kingdoms, states and colonies with the oceans, seas and isles in all part of the world including the most recent discoveries. Philadelphia: John Conrad & Cº, 1804. Vol. 1. P. 235.
6. Лотман Ю. М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Семиотика города и городской культуры. Петербург. Труды по знаковым системам. Вып. XVIII. Тарту, 1984. С. 36.
7. Поссе В. А. В даль и глубь России // В. А. Поссе По Европе и России. Наблюдения и настроения. СПб., 1909. С. 400.
8. Небольсин П. И. Заметки на пути из Петербурга в Барнаул // Отечественные записки. 1849. Т. 64. Отд. 8. С. 7.
9. Пермские губернские ведомости. 1875. № 161.
10. В их числе очерк В. А. Поссе о Перми. Здесь, сообщает он, «сооружен колоссальный молот, заслуживающий названия “царя-молота”. Одно время он был, кажется, самым большим во всем мире, и я впервые прочел о нем, как о технической достопримечательности, в одном из номеров немецкого социал-демократического журнала за 1890 год». Указ. соч. С. 407.
11. «Сумрачно висела над наковальней стальная глыба молота, и все сооружение почему-то показалось мне похожим на какое-то орудие казни, на какую-то русскую гильотину». Там же. С. 408.
12. Королев А. В. Молотов в китовом чреве Перми // Город Пермь. Смысловые структуры и культурные практики. Пермь, 2009. С. 116.
