От чего-то нас вылечил доктор Живаго

Бегство в глубинку

Один из литературных героев Пастернака, Патрик, размышляет над «проклятым вопросом»: «…Постепенно мной завладел круг мыслей, привычных в те годы всем людям на свете и разнообразившихся лишь… отличьями поры, в которую они приходили: тревожных в четырнадцатом, еще более смутных в пятнадцатом и совершенно беспросветных в том шестнадцатом, осенью которого это происходило». И ему (герою, но и самому автору тоже) снова подумалось, что было бы, быть может, лучше, если, несмотря на повторные браковки (из-за травмы ноги, перенесенной в детстве), он все же понюхал бы военного пороху… Патрик все же сознавал, что сожалениям его «грош цена».

Какие только мысли не приходят в пермской глуши!

И какие многообещающие опыты ставятся в спокойных условиях лесных лабораторий… Именно на Урале русским ученым Б. И. Збарским был изобретен хлороформ. Изобретение носило важное стратегическое значение, особенно в военных условиях: это обезболивающее средство врачи стали широко применять при операциях. Но Борис Збарский, будущий академик, специалист по бальзамированию (сохранность «мощей» Ленина в Мавзолее – его заслуга), имеет еще и другую заслугу, которую также можно назвать стратегически важной – перед мировой культурой.

Именно он, Збарский, тогда управляющий химическим заводом во Всеволодо-Вильве Пермской губернии (ныне – пригород г. Александровска), пригласил к себе молодого Бориса Пастернака. Пригласил не погостить – на работу, конторщиком. Тем самым, быть может, спас молодого поэта, будущего нобелевского лауреата, от использования его в качестве «пушечного мяса». Да, от призыва в армию, на «мировую бойню», каковой являлась война 1914 года.

Мало кто знает, что Борис Пастернак приехал на Урал «белобилетником», подальше от войны, то есть, выражаясь по-современному, «косил» от армии. Как бы сегодня сказали, фактически поэт тянул лямку «альтернативной гражданской службы». Работал конторщиком, и обязанности служебные, конечно, тяготили его.

Не оставляла и тревога по поводу армии. «Возможно, останусь здесь до осени, есть заводская комбинация. Но если укорочение ноги сделает свое дело, будет неразумно оставаться на заводе; моя совесть окупится», – пишет Борис в одном из писем с Урала.

Причем письмо – по-французски, датировано 30 января 1916 года. Ясно, какая «комбинация»: продлить отсрочку, обеспечив занятость на заводе. Можно долго рассуждать о том, почему Николай Гумилев и многие другие рвались на фронт даже «вольноопределяющимися», а другие столь же принципиально отказывались от военной службы. Но суть всегда одна: разные люди, разные индивидуальности.

Был момент, когда и сам Борис хотел пойти на войну добровольцем. Но затем все изменилось, а лозунг «Война до победного конца!» его уже не мог вдохновить. Илью Эренбурга он назвал в одном из писем «кающимся патриотом».

И боже упаси, если хоть кто-то намекнет самолюбивому гордому поэту на его «неполноценность» или даже только пожалеет!

«Получается видимость, будто мое белобилетничество и коротконожье зашли так далеко, что не под руку с приятелями я вообще ступать не учился».

На такой язвительной, раздраженной ноте возражал Борис против попыток включения его в группы и школы, отбиваясь от самых лестных поэтических ярлыков и титулов.

Уже здесь, на Урале, становится понятно: он вполне самодостаточен как творец. Когда-то давно конь сбросил юного Бориса наземь – но Пегаса молодой Пастернак оседлал умело и крепко.

Борис совсем не был воинственным человеком, склонным к опасной романтике. Да, мы должны благодарить его тезку Збарского за то, что он создал поэту на Урале все условия для творчества. И даже подарил ему для вдохновения… своего близкого человека. Хотя последнее, конечно, невольно – так вышло…

«Здесь полная чаша…»

Во Всеволодо-Вильве он имел возможность заниматься музыкой, философией, стихами. Увлекся фотографией (купил новый аппарат), ездил верхом, охотился.

Именно в тот период Борис пытался решить для себя несколько важных вопросов, составляющих, собственно, смысл жизни. «Кто я, литератор или музыкант? Мне трудно решить…». Хотя чаша весов склоняется ощутимо в пользу стихов, потому что заниматься музыкой, по его предположению, может помешать «окостенелость рук». Он поясняет свой выбор не в пользу музыки: «Возраст не тот». Ему же во всем хочется достичь вершин. Первое время пермская жизнь Борису нравится. В одном из уральских писем отцу, известному художнику, он пишет (февраль 1916 года):

«…Здесь полная чаша. А какие здесь пейзажи, прямо Oberland – но суровей немного… Живешь здесь так, как среднему человеку и во сне не снилось».

Уральские приметы отчетливо ощутимы в цикле его стихов, в ранней прозе (повести «Детство Люверс», «Повесть», «Начало прозы…»). И главное: действия романа «Доктор Живаго» в ряде глав разворачиваются на Урале, в частности в городе Юрятине, описание которого очень напоминает Пермь.

Андрей Вознесенский сказал однажды о Пастернаке, что «гении точны, как путеводители». Он имел в виду стихи, написанные в Марбурге, но то же ведь можно сказать и о произведениях пермского периода!

Город на горе, с большим собором, Сибирский тракт, река со взорванным мостом (мост через Каму взорвали колчаковцы). Библиотека, так похожая на нынешнюю «Пушкинку», дом с фигурами – Грибушинский особняк, пушечный завод, признаки взъерошенного войной быта…

В сущности, два уральских года и месяцы, проведенные в 1916 году в Пермской губернии, дали поэту богатый жизненный опыт и материал для литературного творчества. Он сам сказал четко: «За это время я утвердился во многом». Сохранилась фотография того периода, подаренная Пастернаком поэту Алексею Крученых, на которой Борис Леонидович оставил надпись: «На добрую память об одном из лучших времен моей жизни».

Еще одно упоминание о Перми мы встречаем в «Начале прозы 1936 года», «Романе о Патрике». Пастернак создает женский образ, очень напоминающий будущую Лару: «Она была родом из здешних мест, кажется, из Перми, и с какой-то сложной, несчастной судьбой…».

Бегство от любви?

Поэта нет без сердечной привязанности. Состояние влюбленности для поэтической натуры естественно.

Пермский период жизни Бориса Пастернака также подтверждает эту истину. Подтверждают, прежде всего, стихи. Но и фотографии, письма, обнаружившиеся лишь в последние годы.

Рядом с поэтом во время его «затворничества» в уральском заводе была молодая женщина. И это была жена человека, который, можно сказать, выступил в судьбе поэта в роли благодетеля. Звали ее Фанни. Или Фаина. Фанни Николаевна Збарская (Зильбергман). Упоминание о ней мы находим в одном из уральских писем Пастернака:

«“А что будет, Боря, если ваша музыка Евгению Германовичу еще больше понравится, чем ваша литература?” (смеется госпожа Збарская)».

Пока еще – «госпожа». Вскоре, однако, степень близости изменится в сторону еще большего потепления. Об этом можно судить по воспоминаниям сына управляющего заводами, известного ученого И. Б. Збарского (опубликованы в его книге «Объект № 1» (М.: Вагриус, 2001).

Ситуация сложилась в имении, можно сказать, классическая. Все располагало к вспышке страсти. У молодых людей явно есть ресурс праздности. Тем более что глава семейства, управляющий, талантливый инженер, вечно занят: то в разъездах, то на опытах, то у него визиты важных генералов, с которыми он заключает контракты на поставку в действующую армию заводской продукции (ук- сусно-кислая известь, ацетон, спирт древесный и, наконец, хлороформ, названный важнейшим открытием). Борис – о своем тезке: «Он нравится мне, потому что совершенство во многих областях».

«Отец поздно приходил домой, – вспоминает Илья Збарский. – Я целыми днями гулял с няней, а иногда и один, мать же находила утешение в обществе Е. Лундберга (тот самый Евгений Германович, знакомый Б. И. Збарского. – В. Г.) и Б. Пастернака. Последний импровизировал, играл на пианино, писал и читал свои стихи. По-видимому, между матерью и Борисом Пастернаком завязался роман, послуживший одной из причин разрыва моих родителей. По крайней мере, Борис посвятил моей матери несколько стихотворений, написанных им во Всеволодо-Вильве и, впоследствии, в Тихих Горах…» (в Тихих Горах находился еще один завод, которым управлял Б. И. Збарский. – В. Г.).

Почти все упомянутые произведения написаны на бланках имения З. Г. Резвой или на обратной их стороне. Автографы хранятся у И. Б. Збарского, но часть их опубликована в его книге. А одно стхотворение, «На пароходе», созданное 17 мая 1916 года, – широко известно, входит во многие книги поэта. Посвящение «Г-же Ф. Збарской», однако, сохраняют далеко не все издатели. (Нет данного посвящения, к сожалению, и в пермском издании 1989 года. Это еще не все: ни в одном поэтическом сборнике о Каме до перестройки нет стихов Пастернака!..)

На другом черновом фрагменте – «Из Марбургских воспоминаний» (созданном за неделю до «На пароходе», 10 мая – хронология сердечной смуты) – написано: «Фанни Николаевне в память Энеева вечера возникновение сих воспоминаний».

Энеев вечер… Пастернак вспоминает образ легендарного защитника Трои, скорее всего, в связи с бегством последнего из разоренного города; согласно мифу, Эней был спасен богами для продолжения рода.

На одной из фотографий того периода Борис верхом, а лошадь держит под уздцы молодая женщина, Фанни. Нетрудно предположить, что молодая образованная госпожа (она училась в Женевском университете), скучающая в глуши от безделья, могла – должна была! – увлечься таким «иноходцем»-красавцем, как Пастернак. Впрочем, это еще вопрос, кто кого «обуздал». Во всяком случае, ясно, что те биографы Пастернака, которые привычно писали о марбургской влюбленности поэта, что он долго тосковал по девушке, оставленной в Германии, – явно ошибались. С 16-го года нужно говорить уже о новой, уральской влюбленности, благодаря чему и появились новые шедевры любовной лирики.

Вот еще один неизвестный автограф (черновик сохранился в бумагах Ф. Н. Збарской, но это уже из другого собрания):

Улыбаясь, убывала Ясность масленой недели. Были снегом до отвала Сыты сани, очи, ели… Мы смеялись оттого, что Снег смешил глаза и брови, Что лазурь, как голубь с почтой, В клюве нам несла здоровье… Это февраль 16-го. Тот самый «Февраль. Достать чернил и плакать…».

Можно предположить, что увлечение поэта было кратковременным, как вспышка. Фанни была старше Бориса на шесть лет. Опять же чувство вины по отношению к мужу… Иначе все закончилось бы по-другому. Иначе… Думается, если бы новое чувство овладело всем его существом, он не жаловался бы на скуку уже той же весной 16-го. Откуда скука, если все сердце, все помыслы заняты «одной-единственной»?!

У Пастернака в науке «сердечной смуты» всегда все предельно сложно и тонко. Можно предположить, что он овладел собой, ведь, в конце концов, действительно не «по-дружески»… Но! Это же он, Борис Пастернак, всегда стремился в «правдивый орден». Он предлагал своему другу А. Крученых: «Давай-ка орден учредим – правдивой жизни в черном теле!»

И на свет родился прекрасный лирический дневник, запечатлевший рождение возвышенных чувств и «преступной страсти». Свои самые сокровенные чувства молодой поэт поверял бумаге и… величественной природе горного Урала. Только им.

Как бы то ни было, Борис и Фанни расстанутся навсегда, видимо, с обоюдного согласия. Брак Збарских, как свидетельствует сын, дал серьезную трещину, не пройдя испытание Уралом, и вскоре супруги расстанутся. Ф. Н. Збарская (1884–1971) переживет обоих. Б. И. Збарский скончается в 1954 году, Пастернак – в 1960-м.

Несколько по-иному склонен трактовать этот случай сын поэта, Евгений Борисович (см. его книгу «Борис Пастернак. Биография». М., 1997). Он также признает, что у Збарских возникли «семейные нелады», причиной чего Борис счел поначалу себя. Но только поначалу, до откровенного разговора со Збарским, который, по мнению биографа, «рассеял возникшую было неловкость в их отношениях». Несомненно, сердечный опыт, приобретенный тогда Борисом Пастернаком, поможет ему позднее создать самые проникновенные, самые сложные страницы прозы, своего знаменитого романа «Доктор Живаго». Не случайно борение чувств, любви и долга, двойной любви в душе Юрия Живаго развернется именно на Урале. Это такая сердечная пытка, какой он в конечном итоге не выдержит.

Помните образ «темного, впадавшего в синеву дома с фигурами», возле которого жила Лара? Доктору показалось однажды, что эти фигуры вышли и смотрят на него с укоризной.

…Судьба приведет Бориса Пастернака на берега Камы еще раз спустя много лет: в годы военной эвакуации он будет жить в Чистополе. И вспомнит Осипа Мандельштама, сосланного в Чердынь, и свой страшно-напряженный диалог-поединок с «вождем всех народов» по телефону, когда в ответ на вопрос Сталина о Мандельштаме он пытался его защитить, выгородить, не слукавив ни на йоту…

В. Ф. Гладышев