Воспоминания. Дневники. Письма. 2021

"Сесюнина Татьяна Власовна. Судьба художника на фоне эпохи". Воспоминаний Разумовой Натальи Анатольевны, записала Римма Нестерова (отрывок)

«Времена не выбирают, в них живут и умирают» - эти слова поэта А. Кушнера я вспомнила, когда решила написать воспоминания о моей маме Сесюниной Татьяне Власовне. Начала писать для детей и внуков. Чтобы помнили. А потом поняла, что эти воспоминания могут быть интересны определенному (пусть узкому) кругу краеведов, искусствоведов, читателей, интересующихся историей художественной жизни Перми в 50-90-е годы прошлого века. Дело в том, что моя мама всю свою жизнь проработала в Пермском Художественном Фонде (одно время он назывался Молотовским Отделением Художественного Фонда СССР). Татьяна Власовна была скромной труженицей, у нее не было персональных выставок, она не была удостоена звания «заслуженный художник», но пользовалась авторитетом в кругу пермских художников, как непревзойденный портретист. В трудовой книжке мамы было всего две записи: «Принята на работу в Художественный Фонд художником…» и «Уволена в связи с выходом на пенсию». В те годы не было ни одного кабинета в государственном учреждении, в школе или сельском клубе, где бы ни висели портреты В.И. Ленина или И В Сталина, а позднее – членов Политюбюро. С портретами вождей выходили на демонстрацию в день 7 ноября и 1 мая. Поэтому заявки на такие портреты, поступали в Худфонд постоянно, и руководство чаще всего отдавало их Т.В. Сесюниной. Может быть, потому что писать портреты ей всегда нравилось больше, чем пейзажи и натюрморты. Первый портрет Таня нарисовала в 8-летнем возрасте (это был портрет ее матери). Ее ценили за то, что работала она быстро, ни с кем не конфликтовала, и была безотказной. Если надо было выполнить срочный заказ, то могла работать без выходных, до поздней ночи. Она, шутя, говорила нам с сестрой Соней, что чем больше заказов, тем лучше (значит, не останемся без куска хлеба). А нас с сестрой мама воспитывала одна. Поэтому радовалась любой возможности заработать лишнюю копейку.

Родилась Татьяна Власовна 21 января 1921 года в Левшино в большой многодетной семье. Она была 11 ребенком. Старшие дети были неграмотными, а Таню и младшую сестру Нину отец отдал в школу, потому что вышло постановление об обязательном начальном образовании. Она вспоминала, что ее первая учительница жила в самом красивом доме в Левшино. У этой учительницы была дочка, которая выходила на прогулку с большой куклой в руках, Таня с Ниной смотрели на нее с завистью. В их семье не хватало денег даже на покупку одежды, не говоря уже об игрушках. На всех было пары три валенок, поэтому на улицу выходили по очереди. Кофты, платья тоже были общими и передавались от старших младшим. Кроватей не было, спали на полу. Вечером расстилали большую кошму, потом брали с вешалки кто тулупчик, кто телогрейку и ложились спать, тесно прижавшись друг к другу. Мамин отец Сесюнин Влас Павлович был очень суровым человеком. В молодости его взяли в царскую армию по рекрутскому набору. Он, отслужив ровно 25 лет, получил чин унтер-офицера. Женился в 43 года на юной девушке из бедной семьи по имени Мария. Детей держал в строгости. Часто наказывал их розгами. Розги стояли в ведре с водой в бане. Дети боялись одного его взгляда. Когда садились за стол, то каждому наливал в кружку кипяток и разрешал взять по одному кусочку сахара. Второй кусочек сахара можно было взять с условием, если выпьешь еще одну кружку кипятка. Но сахар в семье был не каждый день. В то же время Влас Павлович всегда пускал путников переночевать, кормил их и мог отдать последнюю рубаху. Он был очень набожным человеком, регулярно ходил в церковь. Будучи взрослой, мама часто вспоминала вот такой случай: однажды отец взял всех своих детей на поле жать серпом рожь. Тане тоже дали в руки серп, хотя ей было всего лет 5, не больше. Серп был видимо очень острым, а, может быть, она была просто слишком мала, поэтому порезала большой палец на левой руке. Влас Павлович молча обмотал руку дочери тряпкой и повел ее домой. Пятилетняя девочка рыдала навзрыд от боли и обиды, но в ответ не услышала ни одного слова утешения. Дома на лавке сидела ее уставшая от домашней работы немногословная мать. Таня прижалась к ней и показала разбухшую от крови повязку на пальце, но и от матери не услышала ни одного ласкового слова. Мать только положила ей на голову тяжелую руку с вздувшимися венами и так застыла в немом молчании. Сейчас, много лет спустя, я думаю, что Мария, вероятно, и сама боялась своего сурового мужа. Жизнь ее была непростой: 13 детей, хозяйство, бедность – все это наложило на нее отпечаток вековой усталости и безысходности. Мама потом, вспоминая этот случай, говорила, что именно тогда, в пять лет, поняла, что она одна в этом мире и в жизни может надеяться только на себя. Она с детства была самостоятельной, чувствовала, что не похожа на своих братьев и сестер, прежде всего независимым характером. Все дети в семье были верующими, ходили в церковь, Таня же с раннего детства была атеисткой. Очень рано она начала рисовать. Поэтому вопрос, куда поступать после окончания «семилетки» перед ней не стоял. Она уже знала, что хочет стать художником, и уехала в Пензу, где было художественное училище.

Годы учебы были самыми светлыми в ее жизни. Сохранилась фотография тех времен: молодые девчонки сидят в столовой, едят черный хлеб, посыпанный солью, и весело смеются, представляя, что едят хлеб с маслом и сахаром.

Фотография любительская, выцвела от времени, но передает настрой молодых девчонок, у которых впереди - целая жизнь, и они счастливы, несмотря ни на что. У Тани в студенчески годы была всего одна кофта и одна юбка, но характер был открытый, веселый, поэтому у нее всегда было много поклонников. Самым настойчивым оказался Александр Мельников. Он долго добивался ее расположения и, в конце концов, Таня согласилась выйти за него замуж. Однако в загсе сказала будущему мужу, что не хочет менять свою девичью фамилию. Она так и осталась Сесюниной до конца жизни, хотя замуж выходила еще несколько раз. Ее муж Александр Мельников учился на курс старше, был красивым, энергичным. Будущее казалось молодоженам счастливым и безоблачным. Но началась война, Александр ушел на фронт. Таня, не закончив последнего курса, решила вернуться в Пермь, она ждала ребенка. В 1941 году у нее родилась девочка. Муж в письмах просил назвать ее Соней, потому что его кумиром была Софья Ковалевская. В 1942 году Александр Мельников пропал без вести. Мама рассказывала, что если жены получали похоронки, то могли рассчитывать на пенсию и на какие-то льготы. Женам тех, кто пропал без вести, был в плену или в концлагере, пенсия не полагалась. Так что, Таня в свои 20 лет вынуждена была рассчитывать только на свои силы. В Перми она сразу устроилась на работу в художественный фонд. Декретный отпуск в те годы был мал. Своего жилья не было, пришлось снимать комнату. Родители мужа, Василий и Елизавета Мельниковы жили в Алапаевске, но иногда помогали ей материально, а на лето брали внучку Соню к себе.

28 августа 1944 года Татьяна Власовна получила аттестат об окончании Пензенского художественного училища.

Война закончилась в 1945-м. Жизнь постепенно налаживалась. Вскоре опять мелькнул призрак семейного счастья. Таня познакомилась с художником Анатолием Алексеевичем Михайловым. Он пришел с фронта с тяжелым ранением. Родилась я - дочь Наташа. Анатолий очень часто лежал в госпиталях, его мучали дикие головные боли. Врачи посоветовали сменить климат. Он уехал сначала на лечение, а потом… пропал. В Пермь к любимой женщине и дочери не вернулся… Мама ничего не рассказывала мне об отце, это был больной вопрос для нее. О судьбе своего отца я узнала уже тогда, когда сама вышла на пенсию. Удалось выяснить, что он был родом из Иркутска, но семья переехала в Кунгур. Там до сих пор помнят его старшего брата Владимира Алексеевича Михайлова, талантливого врача (он является почетным гражданином Кунгура). В Кунгуре живет дочь Владимира Евгения (моя двоюродная сестра). Она дала мне адрес моей сводной сестры Маргариты, которая живет в Ставропольском крае. Я съездила в гости и к Рите, и к Жене, познакомилась с сестрами. Они рассказали, что у Анатолия был еще сын Лев, которого родила ему актриса Шарьинского театра, где отец работал художником-оформителем. Рассказывая об Анатолии Алексеевиче Михайлове, и Рита, и Женя, отмечали, что был он обаятельным, умел нравиться женщинам, но официально оформлять свои отношения не торопился... А мама осталась одна, теперь уже с двумя детьми. Ей пришлось не просто тяжело, а очень тяжело. Ни пенсию на Соню, ни алиментов на меня она не получала. Со мной до 3 лет нянчилась мамина сестра Анна (мы называли ее тетя Нюра). У нее был сын Павлик, мой ровесник. Мы с ним росли вместе. Мама помогала тете Нюре, чем могла: деньгами, продуктами. Она по-прежнему работала в Художественном Фонде и постоянно подрабатывала еще где-нибудь. За Домом офицеров на улице Карла Маркса был детский сад № 9. Маму приняли туда по совместительству на полставки воспитателем (ставки художника не было). Она оформляла здесь зал к каждому празднику, писала объявления. Я помню, как она рисовала к Новому году красивые узоры на окнах и большую картину с Дедом Морозом и Снегурочкой. Домой она приходила уставшей, и сил на наше воспитание у нее уже не оставалось. Чаще всего она говорила мне: «Ешь и ложись спать, завтра рано вставать». В садике была ночная группа, и меня часто оставляли там ночевать. Длинная спальня с детскими кроватками, за окном еще светло, но воспитательница дает команду ложиться на правый бок и закрывать глаза – такая картина встает в моей памяти, когда я вспоминаю свое дошкольное детство. В садике с нами не церемонились. Я постоянно слышала упреки в свой адрес за то, что медленно ела, медленно одевалась, была довольно замкнутым ребенком. Однако дома выплескивала на маму и сестру все свои таланты: танцевала и пела все песни, которые разучивали с нами воспитатели в детском саду.

Жили мы в то время на квартире в деревянном доме на улице Островского 77. Наша комната была маленькой, всего 12 квадратных метров. На окнах висели шторы из марли, на них мама сделала мережкой подсолнухи... Хозяин квартиры Алексей Иванович Карасев работал то ли в типографии, то ли в издательстве. Его жена Мария Мироновна была домохозяйкой. Я дружила с их дочерью Наташей Карасевой. Мы с ней часто оставались дома одни. В нашей комнатушке стояла мамина кровать и маленький диван с круглыми валиками по бокам, на котором спала я. А Соня каждый день доставала раскладушку и ставила ее посередине комнаты. Еще у нас была этажерка с книгами, небольшой стол и кухонный шкаф с посудой. Холодильников в те годы ни у кого не было. Питались скромно: каша да хлеб с молоком. Печь топилась дровами. Эти дрова мама колола сама. Мы с Соней помогали ей пилить длинные чурки на козлах пилой. У всех жильцов была своя поленница. Печь была общей с хозяевами. Дверца, в которую надо было закладывать дрова, находилась в нашей комнате, а плита – в комнате у хозяев. Видимо мама стеснялась попросить разрешения пользоваться плитой, а хозяева не предлагали. Мама купила электроплитку, и на ней варила нам кашу. Мы с Соней любили смотреть, как мама включала плитку, спираль постепенно из черной превращалась в красную, и от нее исходило тепло. Однажды, когда мамы не было дома, Соня сама включила плитку, и стала запекать на ней кружочки картошки… Я не знаю, как мы не устроили в тот раз пожар, но плитку испортили… Мама наказывала нас не часто, но и не ласкала, и не сюсюкала с нами. Дома чаще всего была суровой, а коллеги по работе запомнили ее веселой, задорной.

Художники в те годы жили дружно. Часто всем коллективом выезжали на природу. Вот на этой фотографии мама (она в центре) с коллегами в зимнем лесу. Все в зимних пальто с воротниками.

Может быть, они сфотографировались, когда выезжали на этюды. Запомнилась мне и коллективная поездка за малиной. Вез нас шофер дядя Лева в кузове на грузовике. В лесу все разбрелись в поисках малины. Екатерина Викторовна Камшилова постоянно перекликались со своим братом. Она кричала ему «Скиба»! А он называл ее Кишей. Мама дружила с Е.В. Камшиловой, хотя Екатерина Викторовна была старше мамы. Екатерина Викторовна приехала в Пермь в начале войны из блокадного Ленинграда, да так и осталась здесь.

По вечерам мама часто ходила к двум одиноким старушкам: к Эмилии Николаевне Шориной и ее сестре. Обе они жили в частном доме где-то на Разгуляе. Мама что-то мыла в их доме, приносила им продукты. Может, помогала по профсоюзной линии, а может, по собственной инициативе, не знаю точно. Я тогда была мала. Но помню, что мама меня таскала с собой, значит, мы ходили к Эмилии Николаевне вечером, когда мама забирала меня из детского сада. Еще помню художницу Дебору Львовну Зайдман. Она очень бедно одевалась, потому что всю свою зарплату тратила на племянников. Дебора Львовна часто рассказывала вот такой анекдот: «Наступила зима - оденем майн грюне рок. Наступила весна – оденем майн грюне рок». И так круглый год - один майн грюне рок. Она и сама (как в этом анекдоте) зимой и летом ходила в одном пиджаке, но была очень добрая, веселая, и заботилась обо всех.

"История одной фотографии"

Я люблю рассматривать старые фотографии. Люблю заглянуть в чужой семейный альбом. Особенно мне нравятся фотографии, снятые в канонах традиционного русского группового парадного портрета, семейные, клановые, городские и деревенские. Мне нравится вглядываться в лица людей, которых уже давно нет на этом свете, рассматривать наряды женщин и детей. Нравится представлять, как рассаживал их фотограф, прежде чем запечатлеть на снимке…

Особенно много фотографий мне довелось просмотреть тогда, когда я начала собирать информацию по истории своей малой родины - деревни Городище и Городищенского леспромхоза. Односельчане живо откликнулись на мою просьбу высылать воспоминания о своих родителях, бабушках и дедушках. Присылали рассказы об их непростых судьбах и приносили старинные фотографии. Иногда, рассматривая какой-нибудь незатейливый снимок, я начинала изучать его с такой дотошностью (присущей всем музейщикам), что доводила владельцев фотографий до определенной степени возмущения. Но это позволяло мне делать такие открытия, о которых владельцы фотографий даже не подозревали. Иногда мне удавалось доказать, что они владеют раритетами. Вот, например, этот снимок:

Мне привезла его одноклассница моей сестры Марина Федоровна Филиппова (Субботина). Я в то время собирала информацию о нашей начальной школе, об учениках военной поры. Марина Федоровна рассказала, что ее папа окончил только 4 класса. В 5 класс надо было идти в Пожву за 8 км. Он какое-то время ходил туда пешком, а потом школу бросил и решил пойти учеником в сапожную мастерскую. Я заинтересовалась этой информацией. Мне, как историку, захотелось узнать как можно больше о сапожной мастерской. «Одно дело колхоз, и совсем другое - развитие кустарных промыслов в колхозной деревне!- подумала я.  «Так у нас даже фотография сохранилась, где мой папа стоит среди работников этой сапожной мастерской. На обороте написано: 1946 год», - сказала Марина Федоровна.

На фоне деревенского дома - группа мужчин и женщин. Мужчины сидят в первом ряду. Все в гимнастерках и фуражках. Сапоги начищены до блеска! Тут же стоит табурет с комнатным цветком в горшке. Женщины - во втором ряду. Крайний справа Федор Субботин, будущий папа Марины Федоровны. Ему тогда было 12 лет.

Кто работал в этой сапожной мастерской, были ли среди них квалифицированные мастера, какую обувь шили? Где можно было реализовать эту обувь? На все эти вопросы мне хотелось получить ответы. Вот что рассказала мама М.Ф. Филипповой (Субботиной) Тамара Петровна Субботина: «На этой фотографии рядом с моим будущим мужем Федором Субботиным стоит женщина в темном костюме и светлой блузке, это Татьяна Кукушкина. В центре - Пелагея Захаровна (она была теткой Алеши Елкова), потом Августа Алексеевна (сестра у Ильи Алексеевича Зюзина), а крайняя слева - Марфа Бородина (по первому мужу Кубарева, по второму мужу - Краснова, у нее было прозвище Марфа Колпачница, она была дочерью Федулы Яковлевны). Впереди стоит дочь Марфы Зина, дошкольница. Все четыре женщины местные, городищенские. А вот мужчины из числа репатриантов. Власовцы после войны должны были отмечаться у коменданта, а репатриированные не отмечались. Начальником в это мастерской был Василий Махоркин. Федя вспоминал, что этот Василий Махоркин его всему обучил. Который из четырех мужчин Василий Махоркин, я точно не скажу, но вроде второй слева. Первый слева Михаил Шелякин, а крайний справа - Ефим Дмитриевич - фамилию его я не запомнила. В мастерской его все называли уважительно по имени, отчеству - Ефим Дмитриевич. Он был очень хорошим портным и умел шить не только обувь, но и одежду. Жили репатрианты у кого-то на квартире. Я думаю, что сапожная мастерская была организована после войны, когда в нашей деревне появились репатрианты, а может раньше. Наверняка, в этой мастерской в основном ремонтировали старую обувь, потому что в войну и после войны люди очень бедно жили. Но я помню, что мне в этой мастерской сшили новые кирзовые сапоги, и я ходила в них в школу. Федя научился здесь и обувь ремонтировать и валенки подшивать. Мастерская располагалась в той части деревни, которая называлась Городище Зареченское, или просто Заречка. Швейную машину они арендовали у моей мамы Александры Алексеевны Абрамовой (Бородиной). За это маме выдали продуктовую карточку. Потом машину маме вернули, когда мастерская закрылась. Машина была старинная и шила даже кожу. Она была куплена в 1936 году в Майкоре. Машина сохранилась до наших дней, стоит у моей младшей сестры Нади и до сих пор в рабочем состоянии»!

 А вскоре М.Ф. Филиппова (Субботина) выслал мне и фотографию этой швейной машины:

Таким образом, мне удалось установить, что в сапожной мастерской работали деревенские женщины и мужчины из числа репатриантов. Дело в том, что деревня Городище в 30-е годы стала частью Архипелага ГУЛАГ (она была включена в систему исправительно-трудовых учреждений области).

Репрессированные в основном работали на лесоповале, в Городищенском леспромхозе, образованном накануне войны. Но некоторым из них видимо была предоставлена возможность работать по профессии. Профессор А.Б. Суслов в монографии «Спецконтингент в Пермской области. (1929-1953 гг.)» отмечал: «Региональное руководство ориентировалось на организацию кустарных промыслов для спецпереселенцев». Очевидно, местные власти, выполняя постановление СНК СССР о «О спецпереселенцах», решили создать сапожную мастерскую и в д. Городище, где было трудоустроено несколько человек.

«Как сложилась их судьба? Уехали они или остались в деревне»?- спрашивала я своих односельчан. «Уехали, как только им разрешили покидать места ссылки. Мастерская была закрыта. А женщины, которые работали в этой мастерской, многому у них научились».

Я попыталась найти потомков этих женщин (ведь Тамара Петровна назвала их имена и фамилии), чтобы подробнее расспросить их о сапожной мастерской, но не смогла разыскать их. Поскольку Марфа Бородина (Кубарева, Краснова) была дочерью Федулы Яковлевны Бородиной, мне вспомнился рассказ Людмилы Даниловны Лопаревой (Корсаковой), с которой я беседовала, когда собирала информацию о верованиях и приметах, о колдунах и знахарках. «Дом Федулы Яковлевны Бородиной после ее смерти купил рыбхоз и отдал его папе, потому что папа работал в рыбхозе. Дом этот был очень большой, вернее даже два дома на одних сенях. А во дворе стоял еще двухэтажный амбар. Мы там нашли много обуви, все туфли были с загнутыми кверху носами, вроде как турецкие, ну вот такие, как в восточных сказках. Не помню, куда мы их дели. Наверное, папа сжег. Он все сжигал, раз здесь колдунья жила…». Рассказ о туфлях с загнутыми кверху носами показалась мне в тогда чуть ли не вымыслом. Но когда я узнала, что Марфа Бородина работала в сапожной мастерской, то мне стало понятно, почему Корсаковы нашли в амбаре так много обуви. Возможно, когда сапожную мастерскую закрыли, то Марфа принесла часть обуви к себе домой. Не пропадать же добру! Только вот непонятно, почему туфли были «с загнутыми кверху носами»? Разгадать эту загадку мне удалось после того, как я записала рассказ Тамары Петровны Галямовой, которая поделилась со мной воспоминаниями о Тузиме (этот спецпоселок был лесоучастком Городищенского леспромхоза). Именно здесь располагалась комендатура, где должны были отмечаться все репрессированные, которые прибывали в Городищенский леспромхоз. Она рассказала, что семьи «бывших кулаков» разместили в Тузиме в пустых домах, где никто не жил. «Мы бы и не знали, что до нас в этих домах жили крымские татары, если бы не Петя Ясиков. Он однажды спросил у меня: «Томик (а он меня всегда Томиком называл), - а вы почему не боитесь ходить мимо кладбища? Ведь холмики вдоль дороги на Филенку это могилы. Здесь похоронены крымские татары. Мусульмане ведь крестов на могилах не ставят, вот и остались одни холмики». Заглянув на сайт общества «Мемориал», я нашла там вот такую информацию: «На 01.01.1945 г в Тузиме числилось 480 человек (112 семей) крымских татар и 352 человека (121 семья) бывших кулаков». Через пять лет (на 01.01.1950 г.) выходцев из Крыма осталось всего 2 человека. Другая старейшая жительница поселка Тузим Клавдия Григорьевна Краснобаева вспоминала: «В 1942 году мужиков забрали на фронт, работать в лесу некому. Тогда пригнали к нам в Тузим не то узбеков, не то казахов. Они приехали с продуктами, с овцами и даже со своим врачом. Южные люди, они ведь к жизни в лесу не приспособлены. А лес валили поперечкой, вывозили на лошадях. Они сядут на задницу и сидят. Какие из них работники! Рис съели, овец съели. Одежды теплой нет. Начали болеть. Многие умерли. А те, кто остались, стали воду пить, чтобы опухнуть. То ли умереть скорее хотели, то ли думали, что их домой отправят, если они заболеют. К 1945 году их уже в живых почти никого не осталось».

Так что вполне возможно, что «туфли с загнутыми носами» привезли в сапожную мастерскую из Тузима. Это все, что осталось от 480 человек крымских татар, выселенных в лесную тузимскую тайгу и погибших здесь. Основную массу спецпереселенцев, конечно, трудоустраивали на лесоповале. Но четырем мужчинам во главе с Василием Махоркиным повезло. Их трудоустроили в сапожной мастерской. Наверняка, снабдили инструментом. Ну и привезли в эту мастерскую несколько мешков с обувью, которая осталась от крымских татар. Думали, что хотя бы подошвы пойдут в дело, на починку или на изготовление бродней или тапочек…

Но это только мое предположение. Очередная легенда. Я записала немало таких легенд от своих односельчан, когда работала над книгой «Беседы с памятью, или Легенды и были Роданова Городища».

В марте 2021 года книга вышла из печати в издательстве «Пушка». Я включила в нее и легенду о сапожной мастерской и крымских татарах, которые все погибли на лесоповале, отавив в память о себе только восточную обувь и холмики вместо могил в глухой уральской тайге.

"Пермь 50-х. И у каждой калитки была лавочка."

В период акции «Подари городу свою историю» я хочу подарить рассказ всего об одном доме на улице Большевистской 81 и его жителях. У меня  сохранилась фотография этого дома, правда, любительская, качество снимка неважное. Но очень хорошо видно, что был наш дом двухэтажным, низ - каменный, верх - деревянный. Крыша двухскатная. Двор огорожен забором. И чье-то белье сушится на веревке…

На нашей улице почти все дома были именно такими. Каждый дом был огорожен деревянным забором, в каждый двор вела калитка. И у каждой калитки стояла лавочка. На ней можно было сидеть и глядеть на улицу. Машин в те годы было немного, хотя жили мы чуть ли не в центре города. Посередине двора стояли сараи, где хранились дрова. Причем, у каждого хозяина сарай был свой, личный, и каждый хозяин закрывал его на замок. Дрова мы покупали. Сколько стоила машина дров, я не помню, но помню, как выгружали чурки из грузовика, как пилили их, а затем  кололи на поленья. Почти все дома в те годы в Перми отапливались дровами. В каждом доме была русская печь. Мы жили на втором этаже в комнате площадью всего 9 квадратных метров. Мама рассказывала, что сначала они с папой жили в комнате где-то около завода Свердлова. Причем, папа снимал там только угол (за занавеской в этой комнате спала чужая старушка). Папа был очень хорошим часовым мастером, и когда стал зарабатывать больше, то переехал именно в этот дом. В 1947 году здесь родилась я, а потом моя младшая сестра Оля, которая вскоре умерла. Когда мне было три года, от туберкулеза умер и мой папа. Мы с мамой остались вдвоем. Кухня у нас была общая с соседями Катаевыми. Катаевых было пятеро.  Лидия Ивановна Катаева работала учительницей, а ее муж дядя Миша топографом. У дяди Миши был сын от первого брака Шурик, очень красивый мальчик. А их общий сын Сережка был моложе меня на 4 года. Ноги у него были колесом, поэтому родители шили ему широкие штаны, чтобы скрыть дефект. У меня сохранилась фотография, на которой я стою рядом с Сережей Катаевым (он - в центре) и с Витей Лодочниковым (он - справа). Фотографировались, наверное, в 1955 году. Мне 8 лет, Сереже 4 года, а Вите 9. Это были мои друзья детства.

Вите в старших классах купили фотоаппарат, и он охотно фотографировал всех ребят во дворе, сам проявлял и печатал фотографии. Сережина бабушка богомольная Анна Егоровна каждое воскресенье пекла в русской печке пироги и угощала меня. Русская печь была огромная и занимала почти всю кухню. У Катаевых была собака по кличке Жука. Однажды мама познакомилась с мужчиной, который стал ухаживать за ней. Он был военным. Каждый раз, когда мамин ухажер приходил к нам в гости, то Жука лаяла, и я кричала: «Мама, Щелобан идет»! Я дала ему такое прозвище, потому что он научил меня делать щелбаны. Но роман мамы с этим военным не сложился, хотя он был добрый и мне очень нравился. Замуж она вышла за дядю Колю. Так что мы стали жить в этой маленькой комнате вчетвером: я, мама, дядя Коля и Иринка (она родилась, когда мне было 10 лет)... Мама с дядей Колей работали, а я должна была водиться с новорожденной сестренкой. Дядя Коля устроился на электротехнический завод, и вскоре Иринку отдали в детский сад от завода. Мама устроилась на работу в этот же детский сад помощником повара.

Жить вчетвером в комнате 9 квадратных метров было сложно, поэтому мы вместе с соседями решили разломать русскую печь. Вместо нее сложили маленький подтопок.  Места стало больше. Подтопок мы топили один раз в день, вечером. За ночь квартира сильно выстывала. Обычно я пулей выскакивала из-под теплого одеяла, быстро одевалась, чтобы не замерзнуть, и бегом бежала в школу.

На первом этаже в нашем доме жили тоже две семьи: Бурдины и Лодочниковы. У Бурдиных детей было четверо: Нина, Зина, Ренка, Хая, а у Лодочниковых - пятеро: Витя, Надя (она впоследствии стала модельером), Люся, Клава и Валя. Валя была слепая, она очень хорошо пела. Когда умер наш дворовый кот Васька, мы решили  похоронить его за выгребной ямой. Впереди шла слепая Валя и тоненьким голоском выводила траурную мелодию, а за ней гуськом двигались все ребята с нашего двора. Дело в том, что похоронные процессии в те годы нам доводилось наблюдать не раз. Гробы с покойниками  по нашей улице чаще всего везли на Южное кладбище на лошадях, реже – на машинах. Играл духовой оркестр. И музыканты, и родственники умерших до кладбища шли пешком. И все наши соседи, и жители из других дворов провожали похоронную процессию взглядами, охами и ахами, спрашивали друг у друга, кто умер, по какой причине...

Под окнами нашего дома был палисадник, здесь росли кусты жасмина. Жасмин цвел почти все лето, и запах от него разносился по всему двору. Запах жасмина - это запах моего детства. За домом был маленький огород. У каждой семьи было по грядке с луком или укропом. Кое-кто сажал и морковь. Когда летом было очень жарко, я брала подушку и какую-то подстилку и выходила во двор. Ложилась здесь прямо во дворе на полянку и крепко спала всю ночь. И никого не боялась. В глубине за домом находился туалет, общий для всех жильцов нашего дома. Очень часто приезжала машина с шлангом, мы наблюдали как она высасывала нечистоты из туалета и выгребной ямы. Наш двор был очень чистым.

Неподалеку от нашего дома находился ресторан «Нева». Напротив него - булочная и магазин. В магазине был кондитерский отдел, где продавали конфеты. Но конфет мама мне никогда не покупала, говорила: «Вот вырастешь, заработаешь денег и сама себе купишь».

Быт людей в то время был более чем скромным. Обстановка у нас в комнате была самая простая. У окна стояла моя кушетка. Около стены - кровать, на которой спали мама с Иринкой. Дядя Коля на ночь ставил раскладушку. Я спала полностью одетая, потому что стеснялась раздеваться при дяде Коле. На стене около кровати висел тканый коврик с картиной «Три медведя». Стены мы белили известкой. Пол был не крашеный, но мать его мыла так, что половицы всегда были чистыми до желтизны. На полу лежали половики. Их ткала моя бабушка Нюра. Она же вязала мне носки и варежки. Пряжа была большим дефицитом, поэтому бабушка Нюра распускала старые чулки и из этих ниток вязала носки. Когда дядя Коля переселился к нам, то повесил на стену черную тарелку – радио. Позднее мы купили телевизор. Я помню, что был он с железным корпусом и стоял на углу стола. На этом столе мы и ели по очереди, здесь же я учила уроки. Еще у нас был комод, один из ящиков комода был мой, личный. На одной стене висела репродукция с картины Брюллова «Девушка с виноградом», а на другой - две полочки, на каждой полочке – вышитые салфетки уголком. В те годы все женщины были рукодельницами. Летом по вечерам выходили с пяльцами во двор, вышивали и показывали друг другу свои работы: дорожки, салфетки, коврики. Я помню, что при папе у нас была икона, а потом куда она делась, не знаю. Мать богу не молилась.

Воду мы носили в ведрах на коромысле. Колонка находилась на перекрестке двух улиц. Вода в ведрах стояла на кухне. Воду для питья не кипятили. Пили из ковшика, черпали прямо из ведра. Стирать белье все наши соседи (и мы в том числе)  ходили в общественную прачечную. Мокрое белье развешивали на веревках во дворе, как летом, так и зимой. Баня находилась напротив магазина, который в народе называли «Синтетикой». В выходной (а выходной раньше был только один - воскресенье)  и по вечерам очереди там были огромные. Поэтому мы с Иринкой старались сходить в баню днем.

Там, где сейчас находится Политехнический институт, располагался колхозный рынок. Мостовая на территории рынка была выложена булыжником. Иногда сюда приезжал цирк Шапито и    мотоциклисты. Я сама на цирковые представления не ходила и мотоциклистов не видела, потому что у нас не было денег, но ребята во дворе рассказывали об этом взахлеб. На рынок приезжали колхозники с продуктами на лошадях. Лошадей привязывали к специальным стойкам и кормили сеном. Хозяйки ходили сюда за мясом, молоком и овощами. Продуктов много не покупали, потому что холодильников в те годы ни у кого не было.

Одевались люди в годы моего детства тоже скромно. Шили все сами, перешивали, перелицовывали. На рынке  можно было купить подержанные вещи. Я долгое время носила пальтишко, которое мне сшили в ателье из пальто, принадлежавшего матери дяди Коли. А вот школьная форма у меня была. И два фартука (черный и белый) тоже были. Учиться я начала, как все дети, в 7 лет. В школу № 26 меня записала не мама, а сосед  Шурик, потому что сам здесь учился. Он же меня и привел в первый класс. Но здесь мы проучились недолго, а потом почему-то  все строем под руководством классной руководительницы пешком пошли в другую школу - № 21. Будильника у нас не было, поэтому я часто опаздывала на урок. Завтраком меня никто не кормил. Мать давала деньги, и в школе в большую перемену нам давали стакан холодного компота и маленькую булочку. Училась я хорошо, до пятого класса была отличницей.

Развлечений особых у нас в те годы не было. Наши соседи Шурик и Сережка любили играть в шахматы. Младший Сережа часто обыгрывал старшего брата Шурика и даже отца. Шахматы тогда были в моде. В шахматы играли и в квартирах, и во дворах, и даже  в парке имени Горького. Здесь стояли скамейки для шахматистов. Шахматы всем желающим выдавали бесплатно.

В школе нас один раз всем классом водили в зоопарк, а еще в краеведческий музей. Больше всего в музее мне понравился скелет мамонта. Однажды мы сбежали с урока пения, и пошли в кинотеатр «Октябрь» на фильм «Бабетта идет на войну» с Брижит Бардо в главной роли. Мать с дядей Колей иногда ходили кинотеатр «Звезда» или в клуб Госторговли. А вот в оперном театре в школьные годы я была всего один раз. Меня пригласила одноклассница Света Иноземцева, она сказала, что билеты ей купил папа. Мы с ней слушали оперу  «Запорожец за Дунаем».

Дядя Коля иногда покупал газеты, садился на лавочке у калитки и читал их.

Девичья фамилия моей мамы Мелентьевой Нины Константиновны - Смирнова. Она была из семьи репрессированных.  О своем родном отце она мне никогда ничего не рассказывала, а ее отчима звали Федор Смирнов. Мама говорила, что сначала он  был председателем колхоза, а потом его пригласили на партийную работу. Ну, а в годы сталинских репрессий арестовали. Когда его реабилитировали (это было уже после горбачевской перестройки),  матери позвонили из архива и сказали, что она может ознакомиться с его делом. Мать тогда уже болела и в архив идти не смогла, а отправила меня. Мне вынесли дело, я открыла его и начала читать. А там были в основном протоколы допросов. И на каждый вопрос в протоколах Федор Смирнов отвечал: « Не виновен»! И ставил свою подпись.  И после последнего допроса  было написано его рукой: «НЕ виновен». И подпись пошла вниз... Видимо во время допроса его забили до смерти, потому что вину свою он так и не признал. Маме, когда его арестовали, было лет 10 (она с 1927  года).

А вот деда по отцу я помню. Его звали Антон Ионович Мелентьев, и жил он в деревне Платоновцы Ильинского района. Иногда он приезжал к нам в гости. Я помню, как однажды мы шли с ним по улице Куйбышева, он вел меня за руку и все на нас огладывались, потому что у деда была большая кудрявая борода, а у меня на голове - шапка таких же кудрявых волос. Кудри достались мне в наследство от деда  Антона Ионовича. Был он похож на какого-то сказочного персонажа: огромная борода и кожаная сума  за плечами.

В 60-е годы в городе началось большое строительство. Старые деревянные дома стали  сносить. В 1966 году снесли и наш дом по улице Большевистской 81. На его месте построили Дом быта «Алмаз». А нам выдали ордер на отдельную  двухкомнатную квартиру в микрорайоне Балатово на  улице Снайперов 13.  Мне в ту пору было уже 19 лет.

Нас бросала молодость в будни великих строек.

    Это было в 1978 г. От обкома комсомола через райкомы была спущена разнарядка о выделении сотрудников предприятий и организаций г. Перми для формирования ударного комсомольско-молодёжного строительного отряда в количестве 30 человек. Задача была поставлена-направить отряд на строительство Всесоюзной ударной стройки Пермской ГРЭС в Добрянке. В то время являясь сотрудником НИИ, меня направили в этот отряд. В середине июня мы прибыли в Добрянку. На собрании секретарь обкома, главный инженер стройки говорили о важности строительства, о работе ударными темпами. Строительство ещё только начиналось. Много было работы подготовительной. Нас разбивали на бригады и ставили разные задачи. Выполняли погрузочно-разгрузочные работы, плотницкие. По оплате руководство стройки обещали платить 20 рублей в день. По тем временам это были приличные деньги. Для сравнения – начальник цеха завода им. Свердлова имел оклад 500 руб. Конечно, при таком стимуле, мы работали не считаясь со временем. Иногда приходилось трудиться сутки. Так было, когда шёл бетон и необходимо выложить дорожное полотно шириной 5-6 м. В июне часто шли дожди. Но мы работу не прерывали, так как бетонный узел постоянно выпускал готовый бетон и простои не допускались. При укладке бетона использовались доски для установки температурных швов на определённом расстоянии. Это было необходимо для того, чтобы бетон не лопался под нагрузкой и от действия температуры и осадков. Бетон самосвалами подвозили на подготовленную площадку (уплотнённый щебень крупной фракции) и рассыпали кучами. Наша задача (плотников-бетонщиков в то время) была в ручную лопатами равномерно разложить по огороженной опалубкой трассе этот бетон и с помощью виброрейки (такой инструмент из швеллера, в центре двигатель на 380 вольт и с обоих концов канаты для протягивания по направляющим). После прохода виброрейки образовывалась ровная, гладкая поверхность будущей дороги. Так вот, в дожди мы испытывали постоянно удары тока, так как всё было мокрое и пробивалось (одежда, сапоги, рукавицы). Работа была физически очень тяжёлая, до изнеможения. Но мы эту нагрузку выдерживали, а был выбор другой. Заявление на стол и, обратно, в Пермь на предприятие. Жили мы в общежитии при школе на окраине Добрянки. Нам выделяли автобус, который возил на работу, с работы, а также, на обед. Выходной день проводили в городском парке или купались на Каме. В 1978 году город ещё не был так отстроен, как сейчас. В основном деревянные дома. У всех огороды, сады, скотина. Сельская жизнь. Новый микрорайон только отстраивался, было всего несколько пятиэтажек.

      Проработав месяц, настало время зарплаты. Мы собрались в конторе стройки и ждали, когда начнут нас радовать серьёзным заработком (20 руб. в день). И вот наступило сначала удивление. Все выходили из кассы и на руках было 150-180 руб. Стали возмущаться, так как зарплата не соответствовала выполненной работе и обещанием руководства строительства. Начался небольшой бунт. Требовали заплатить обещанное. Связались с Пермью. Приехали представители из обкома ВЛКСМ, прокуратуры. Всё закончилось расформированием отряда. Часть людей осталась в виде 2 бригад на работах разнорабочими. Начались «шабашки». Поиск работ-лето, сезон ремонтов и строительства. На стройке мы готовили Пионерную базу. На пустыре рядом была оборудована огороженная площадка, куда сгружалось оборудование и стройматериалы для будущей Пермской ГРЭС. Оборудование и механизмы были из ГДР, Венгрии, Болгарии и других стран. Что удивило, всё было под открытым небом, практически не охранялось. Мы видели, что многие шкафы стоят уже пустые, без оборудования.  Уже тогда я понимал да и видел, что на стройке нет крепкого руководства, ответственного за порученное дело. У нас был прораб по фамилии Зайцев. Его любимая поговорка была: «Заяц трепаться не будет». К сожалению, мы слишком поздно поняли, что доверять и проверять необходимо всегда и всюду. Лично мне в этом стройотряде удалось много интересного узнать, многому научиться. Познакомиться с интересными людьми. Один даже, Василий Савин, женился на моей двоюродной сестре. Были ребята с юмором. Запомнилось такое пожелание при обращении к женщине: «Дай Вам бог хорошего любовника!». Скучать не приходилось. Жили весело, дружно, помогали друг другу.

         В 70-80 годах XX века торфяники Красавы постоянно горели. Дым ветром гнало на город. В основном страдали Дзержинский район (его называли все Шпальным) и Индустриальный (его называли Балатово). В 1977 году от нашего НИИ направили в группу по тушению торфяников кроме меня, ещё несколько человек. В 08:00 от Центрального рынка нас везли на автобусах в район Хмелей. Здесь нас раскидывали по группам и с пожарными расчётами мы выдвигались в сторону горящих торфяников. Несмотря на идущие периодически дожди, торфяники не прекращали гореть. Я впервые в жизни видел как горит земля, как пожарным брандспойтом с мощной струёй воды вырезаются куски прогоревшей земли. Нам приходилось работать в дыму и среди горящих кустарников. Обедами кормили прямо в поле на расставленных и сколоченных из досок столах. Работа продолжалась до 15:00. На автобусах везли до рынка. Мы работали на тушении неделю. Все работы, питание, проезд осуществлялось по линии ГО. А торфяники перестали гореть после осушения и устройства каналов с водой по всей территории Красавы.

"К 135-летию пермского водопровода. От будки - к колонке".

С появлением в Перми водопровода горожане могли получать воду из водоразборных будок. При каждой будке находился служащий, который отпускал воду и продавал марки для ее получения. Они работали с раннего утра до позднего вечера. С полудня и до двух часов дня, по постановлению городской управы, отпуск воды прекращался, чтобы дать возможность отдохнуть и пообедать служащему. В летние дни такое положение дел горожан не устраивало. «Пермские губернские ведомости» писали по этому поводу: «В такие сильные жары, которые стоят в настоящее время, часто случается, что проезжающему мужичку или случайно проходящему прохожему захочется напиться воды, но ввиду приказания начальства, в этой насущной потребности им отказывают. Не мешало бы городской управе это оговорить в своем постановлении, чтобы заведующие водопроводными будками, во всякое время дня отпускали желающим воду из ковша, как это делается во всех благоустроенных городах».

Порой водоразборные будки были местами скандалов, а то и драк. Ругались в основном из-за места в очереди. А один из таких случаев запечатлели в истории «Пермские губернские ведомости»: «На водопроводной будке по Петропавловской улице произошел печальный инцидент. По какой-то неизвестной причине на будке прекратился приток воды и испортился водомер. Толпа, пришедшая за водой, не принимала никаких доводов от сторожихи будки и требовала отпустить воду во что бы то ни стало. Когда же сторожиха не могла выполнить этого требования, толпа начала разбивать в будке окна и чуть не избила сторожиху, которая едва спасшись, прибежала с жалобой в городскую управу».

Надо отметить, что водопровод спасал город во время эпидемий. Каждое лето в Перми случалась эпидемия холеры. В это время проводились различные мероприятия: врачи брали под наблюдение участки города, где проживали бедняки, а также пристани и трактиры, а водопровод бесплатно отпускал воду для бедных горожан. Во время очередной эпидемии 1910 года корреспондент «Губернских ведомостей» под псевдонимом Рок с ехидцей писал: «Устанавливается бесплатный отпуск воды беднейшим жителям. Сейчас же понаехали к водопроводным будкам «беднейшие» жители. В первых рядах среди них мы видим одного владельца копей, одного заводовладельца и многих крупных домовладельцев. Это бедняки города Перми. Действительно, «бедные» люди…»

Прошло несколько десятилетий, и на смену водоразборным будкам пришли колонки. Летом 1935 года в Перми была поставлена первая показательная незамерзающая водоразборная колонка. В отчетах Водоканалтреста отмечалось, что если этот опыт окажется удачным, то летом 1936 года будет установлено 30 штук таких колонок на усадьбах жилищно-арендных кооперативных товариществ города. Водоразборные будки с их очередями не будут больше отнимать у граждан дорогое время.

В 1946 году по Перми насчитывалось уже 32 уличные колонки. А через два года их количество выросло до 64-х. Уходили в прошлое водоразборные будки. В 1948 году из 27 городских водоразборных будок только семь обслуживались водораздатчиками, а остальные были переведены на самообслуживание и работали как колонки.

В 1960-е годы количество колонок в Перми выросло до четырехсот. Использовались самые различные конструкции многочисленных заводов-производителей из Уфы, Москвы, Воронежа. Из-за сложностей с ремонтом и нехваткой запасных частей к колонкам Пермский водоканал стал проводить замену разнотипных устройств на колонку диафрагмового типа конструкции Томской железной дороги. У водоканальцев она называлась «ТЖД». По мнению специалистов, лучшей конструкции до сих пор не создали. Последнюю такую колонку демонтировали в Перми в 2013 году с улицы Самаркандской.

В 1994 году на базе пермского водоканала была разработана новая конструкция колонки «Мастер -2». Авторами разработки были Алексей Шайдуров и Валерий Зырянов. В настоящее время в Перми насчитывается 228 колонок, из них большинство – пермской конструкции.

"Евгений Пермяк – студент, писатель… и контролер Пермского водопровода".

Занимаясь историей пермского водоканала, в архиве я случайно наткнулась на документ, упоминающий фамилию Виссов-Непряхин. Всем, кто знает и любит уральских писателей, он известен под псевдонимом – Евгений Пермяк. Оказывается, Евгений Андреевич работал контролером пермского водопровода!

Евгений Андреевич родился 31 октября 1902 года в Перми, но в первые же дни после рождения вместе с матерью был привезён в Воткинск. В разные годы Женя Виссов непродолжительное время жил в Перми у родственников, но большая часть его детства и юности прошла в Воткинске. Здесь Е. Виссов окончил школу второй ступени, затем служил конторщиком на Купинском мясопункте, работал на конфетной фабрике «Рекорд» в Перми. Одновременно пробовался в качестве общественного корреспондента в газетах «Звезда», «Красное Прикамье» (г. Воткинск), свои рабселькоровские корреспонденции и стихи подписывал псевдонимом «Мастер Непряхин»; был режиссером драмкружка в рабочем клубе имени Томского. В Государственном архиве Пермской области хранится первый корреспондентский билет Евгения Андреевича, где указано, что «билет выдан тов. Евгению Андреевичу Виссову-Непряхину, что ему поручена редакционная работа корреспондента по г.Воткинску. Все ответственные, профессиональные, партийные и советские работники приглашаются оказывать тов. Виссову-Непряхину полное содействие. Тов. Виссов-Непряхин, как представитель местной печати, имеет право быть на всех открытых собраниях, заведениях и совещаниях. В интересах дела все учреждения и организации благоволят оказывать тов. Виссову-Непряхину полное содействие. 15 сентября 1923 г.».

В 1924 году Евгений Виссов поступил в Пермский университет на педагогический факультет на социально-экономическое отделение. В анкете при поступлении на вопрос «Чем обуславливается решение поступить в ПГУ?» он написал: «Имею желание работать в области народного образования по отрасли экономики». В университете он с головой окунулся в общественную работу: занимался клубной работой, активно участвовал в организации популярного в то время кружка Живой Театрализованной Газеты (ЖТГ).

Вот что писал Евгений Андреевич, обращаясь к пермским студентам по случаю 50-летнего юбилея комсомольской организации ПГУ в 1973 году: «В комсомольской работе Пермского университета конца двадцатых годов значительное место занимала ЖТГ (Живая Театрализованная Газета), которую мы называли хотя и не очень звонко, но точно: «Кузница». Пермский университет в те годы на Урале был едва ли не единственным высшим учебным заведением. И, без преувеличения, он был кузницей педагогов, врачей, агрономов, химиков и фармацевтов. ЖТГ «Кузница» была создана вскоре после первой в Перми рабочей живгазеты «Рупор» в клубе коммунальников. «Кузница»… была лучшей газетой в городе. И это понятно. Были большие возможности отбора желающих работать в ЖТГ. Для тех, кому не совсем ясно, что из себя представляли ЖТГ, скажу в двух словах: Живая Театрализованная Газета от печатной и стенной отличалась главным образом средствами «воспроизведения» газетного материала. А главным средством была театрализация. Материал ЖТГ от передовой до хроники, от фельетона до объявлений «разыгрывался» в лицах, «театрализировался». Иногда было устное чтение, какое мы видим теперь на телеэкране, а иногда (и чаще всего) исполнялся в виде сценок, куплетов, частушек с пляской и т.д. (ну, чем не современный КВН! Примеч. авт.).  Выпуск номера «Кузницы» в университете было маленькой сенсацией. Во-первых, эта самая «злободневная злоба» дня. Во-вторых, смелость, а иногда и беспощадность критики. И, наконец, зрелище! Речитатив. Пение. Танцы и... даже в некотором роде «акробатика» и, само собой, музыка. Иногда даже небольшой оркестр. И если в университете на выпуске ЖТГ было теснее тесного в зале, то можно себе представить, что делалось на выездных выпусках ЖТГ. Ее добивались. Требовали чуть ли не через окружком… Живая газета, как и всякий мир, принадлежит к категории явлений неумирающих. А газета как газета, как общественный агитатор, пропагандист и организатор - явление вовсе незыблемое».

В качестве делегата от ПГУ Евгений Виссов ездил в Москву на Всесоюзный съезд клубных работников в 1925 году, на Всесоюзное совещание живых газет в 1926 году.

Студенческая жизнь была нелегкой, и, хотя Е.Виссов получал стипендию и небольшие гонорары от газет, денег не хватало. Приходилось подрабатывать. И вот в личном деле студента Виссова-Непряхина встречаем документ о том, что он «уволен со службы в Управлении водоканала с 1 октября 1925 года, где получал жалованье 31 руб. в месяц…» К сожалению, документы о его приеме и работе в Пермском водоканале не найдены. Единственное, что стало известно: Евгений Андреевич был контролером водопровода, подрабатывая на жизнь во время летних каникул в 1925 году.

После окончания университета Евгений Андреевич уехал в столицу, начав писательскую карьеру в качестве драматурга. Его пьесы "Лес шумит" и "Перекат" шли практически во всех театрах страны, но Урал не забывал. Когда началась Великая Отечественная война, он эвакуировался в Свердловск, где прожил все военные годы. В Свердловск в то время приехали Федор Гладков, Лев Кассиль, Агния Барто, Анна Караваева, Мариэтта Шагинян, Евгений Пермяк, Илья Садофьев, Ольга Форш, Юрий Верховский, Елена Благинина, Оксана Иваненко, Ольга Высоцкая и многие другие. Собралась большая писательская семья. В то время Свердловскую писательскую организацию возглавлял П.П.Бажов. Е.А. Пермяк часто бывал в гостях у Павла Петровича и не только по писательским делам, но и просто на дружеских посиделках. Вот что пишет, вспоминая те времена, внук П.П. Бажова Владимир Бажов: «В гости к дедушке на Новый год пришел писатель Евгений Пермяк со своей женой и дочерью Оксаной. Евгений Андреевич любил удивить чем-нибудь необычным. В этот вечер он принес пачку картинок, нарисованных под его руководством дочерью. На каждом рисунке цветными карандашами был нарисован кто-нибудь из семьи П.П. Бажова или Е.А. Пермяка. Елка была очень веселой и незабываемой. Мы с Оксаной рассказывали стихи и плясали под дружный хохот взрослых. Вообще Евгений Пермяк слыл веселым и жизнерадостным человеком. Из всех людей, бывавших в то время в доме дедушки, он запомнился мне больше всех».

Жизнь в Перми, в Воткинске, в Свердловске нашла отражение в книгах писателя: «Азбука нашей жизни», «Высокие ступени», «Дедушкина копилка», «Детство Маврика», «Мой край», «Памятные узелки», «Сольвинские мемории». Он - автор сборников сказок и научно-популярных книг для детей и юношества «Кем быть?» (1946), «Дедушкина копилка» (1957), «От костра до котла» (1959), «Замок без ключа» (1962) и др., в которых утверждается великое значение труда. Писатель верен этой теме и в романах: «Сказка о сером волке» (1960), «Последние заморозки» (1962), «Горбатый медведь» (1965), «Царство Тихой Лутони» (1970) и др.

«Я - это книги. По ним пусть знают и судят обо мне. А карточки, снимочки, статейки - это все ветер-ветерок, притом изменчивый. Книги и только книги определяют место писателя в писательском строю. И нет силы в положительном и отрицательном смысле, кроме книг, которая могла бы возвеличить писателя или зачеркнуть», -это строчки из письма писателя Н.П. Сунцовой, заведующей городской детской библиотекой №1 города Воткинска. Почти все произведения писателя - о людях-тружениках, мастерах своего дела, об их таланте, творческом поиске, духовном богатстве.

Книги Евгения Пермяка переведены на многие языки, издавались во многих странах. Он награжден 2 орденами, медалями.

Умер Евгений Пермяк 17 августа 1982 года в Москве.